Chords for Игорь Растеряев. Дед Агван.(стих)
Tempo:
23.95 bpm
Chords used:
F#
G#m
F
Tuning:Standard Tuning (EADGBE)Capo:+0fret
Start Jamming...
Я не видал родных дедов и видеть мог едва ли.
Все до рождения моего они поумирали.
Но я не обделен судьбой, я все равно счастливый.
Был рядом дед, пусть не родной, но горячо любимый.
Он был не русский, из армян, с деревни, из народа.
А Гван Тигранович Григорян, двадцать шестого года.
Он был герой и ветеран, такой, что прямо с книжки для всех.
А я ему кидал за шиворот ледышки.
Я про войну все с детства знал, ведь дед без всякой лажи
мне каждый день преподавал с тарелкой манной каши.
Все было так.
Он мирно пас овец у Арарата.
И вдруг взяла, пошла на нас немецкая армада,
чтобы ни русских, ни армян здесь не было в природе.
Но тут подъехал дед Агван, и он был резко [F#] против.
Подъехал, правда, не один.
Стекались, словно реки, [G#m] туда и тысячи грузин, казахи и узбеки.
Разноязыковой толпой они в окопы сели.
И в тех окопах всей гурьбой мгновенно обрусили.
Вместо овец на этот раз другие были звери.
И дед в прицел свой тигра пас, крутил хвоста пантере.
По-русски с ним общение шло сперва не идеально,
но фразу «башню сорвало» он понимал, буквально.
Я с дедом мог тарелки три съедать той самой каши,
внимая, как они пошли на запад пешим маршем.
И, как всегда, в который раз в итоге накидали.
А дальше шел такой рассказ, как в слезном сериале.
Берлин, апрель, земля дрожит, снаряды пули градом,
и дед по улице бежит с трофейным автоматом.
[F] Кругом разбитые дома, как гор кавказских гребней.
С собой у деда пять гранат.
Вдруг глядь, на куче щебня.
Лежит скулит от страшных ран, один как щепка в шторме.
Такой же, как и он пацан, но лишь в немецкой форме.
И тычет деду на окно, руками объясняет,
что он у дома своего лежит и помирает.
Что там родители его, что он берлинский, местный.
Его войной домяло до своего подъезда.
И дед поверх своих поклаж, хоть был не сильный сам,
взвалил его и на этаж, туда, где папа с мамой.
Где взрывом балку повело, где теплится лампада.
Встречайте фрау своего, немецкого солдата.
Дед, говоря про этот миг, вдруг сразу изменялся.
Про страшный материнский крик, про то, как там остался.
Как в кухне, где горел шандал, воды ему нагрели.
Как с грязью ненависть смывал за годы и недели.
Как спал на белых простынях среди войны и ада.
И видел сны о мирных днях в [F#] долине Арарата.
Как утром снова он пошел к победной близкой дате,
услышав сзади, дамки шел, ответив ему, прощайте.
[N] Тут я перебивал всегда, дослушивал едва ли.
Дедуня, что за ерунда?
Давай, как вы стреляли.
Давай, как ты горел в огне, чуть не погиб на мине.
Неинтересно было мне про простыни в Берлине.
Но дед что-то замолкал, шел за добавкой каши.
И кашу снова в рот толкал, чтоб стал быстрее старше.
Его уж нет, а я большой.
И вдруг я
Все до рождения моего они поумирали.
Но я не обделен судьбой, я все равно счастливый.
Был рядом дед, пусть не родной, но горячо любимый.
Он был не русский, из армян, с деревни, из народа.
А Гван Тигранович Григорян, двадцать шестого года.
Он был герой и ветеран, такой, что прямо с книжки для всех.
А я ему кидал за шиворот ледышки.
Я про войну все с детства знал, ведь дед без всякой лажи
мне каждый день преподавал с тарелкой манной каши.
Все было так.
Он мирно пас овец у Арарата.
И вдруг взяла, пошла на нас немецкая армада,
чтобы ни русских, ни армян здесь не было в природе.
Но тут подъехал дед Агван, и он был резко [F#] против.
Подъехал, правда, не один.
Стекались, словно реки, [G#m] туда и тысячи грузин, казахи и узбеки.
Разноязыковой толпой они в окопы сели.
И в тех окопах всей гурьбой мгновенно обрусили.
Вместо овец на этот раз другие были звери.
И дед в прицел свой тигра пас, крутил хвоста пантере.
По-русски с ним общение шло сперва не идеально,
но фразу «башню сорвало» он понимал, буквально.
Я с дедом мог тарелки три съедать той самой каши,
внимая, как они пошли на запад пешим маршем.
И, как всегда, в который раз в итоге накидали.
А дальше шел такой рассказ, как в слезном сериале.
Берлин, апрель, земля дрожит, снаряды пули градом,
и дед по улице бежит с трофейным автоматом.
[F] Кругом разбитые дома, как гор кавказских гребней.
С собой у деда пять гранат.
Вдруг глядь, на куче щебня.
Лежит скулит от страшных ран, один как щепка в шторме.
Такой же, как и он пацан, но лишь в немецкой форме.
И тычет деду на окно, руками объясняет,
что он у дома своего лежит и помирает.
Что там родители его, что он берлинский, местный.
Его войной домяло до своего подъезда.
И дед поверх своих поклаж, хоть был не сильный сам,
взвалил его и на этаж, туда, где папа с мамой.
Где взрывом балку повело, где теплится лампада.
Встречайте фрау своего, немецкого солдата.
Дед, говоря про этот миг, вдруг сразу изменялся.
Про страшный материнский крик, про то, как там остался.
Как в кухне, где горел шандал, воды ему нагрели.
Как с грязью ненависть смывал за годы и недели.
Как спал на белых простынях среди войны и ада.
И видел сны о мирных днях в [F#] долине Арарата.
Как утром снова он пошел к победной близкой дате,
услышав сзади, дамки шел, ответив ему, прощайте.
[N] Тут я перебивал всегда, дослушивал едва ли.
Дедуня, что за ерунда?
Давай, как вы стреляли.
Давай, как ты горел в огне, чуть не погиб на мине.
Неинтересно было мне про простыни в Берлине.
Но дед что-то замолкал, шел за добавкой каши.
И кашу снова в рот толкал, чтоб стал быстрее старше.
Его уж нет, а я большой.
И вдруг я
Key:
F#
G#m
F
F#
G#m
F
F#
G#m
Я не видал родных дедов и видеть мог едва ли.
Все до рождения моего они поумирали.
Но я не обделен судьбой, я все равно счастливый.
Был рядом дед, пусть не родной, но горячо любимый.
Он был не русский, из армян, с деревни, из народа.
А Гван Тигранович Григорян, двадцать шестого года.
Он был герой и ветеран, такой, что прямо с книжки для всех.
А я ему кидал за шиворот ледышки.
Я про войну все с детства знал, ведь дед без всякой лажи
мне каждый день преподавал с тарелкой манной каши.
Все было так.
Он мирно пас овец у Арарата.
И вдруг взяла, пошла на нас немецкая армада,
чтобы ни русских, ни армян здесь не было в природе.
Но тут подъехал дед Агван, и он был резко [F#] против.
Подъехал, правда, не один.
Стекались, словно реки, [G#m] туда и тысячи грузин, казахи и узбеки.
Разноязыковой толпой они в окопы сели.
И в тех окопах всей гурьбой мгновенно обрусили.
Вместо овец на этот раз другие были звери.
И дед в прицел свой тигра пас, крутил хвоста пантере.
По-русски с ним общение шло сперва не идеально,
но фразу «башню сорвало» он понимал, буквально.
Я с дедом мог тарелки три съедать той самой каши,
внимая, как они пошли на запад пешим маршем.
И, как всегда, в который раз в итоге накидали.
А дальше шел такой рассказ, как в слезном сериале.
Берлин, апрель, земля дрожит, снаряды пули градом,
и дед по улице бежит с трофейным автоматом.
[F] Кругом разбитые дома, как гор кавказских гребней.
С собой у деда пять гранат.
Вдруг глядь, на куче щебня.
Лежит скулит от страшных ран, один как щепка в шторме.
Такой же, как и он пацан, но лишь в немецкой форме.
И тычет деду на окно, руками объясняет,
что он у дома своего лежит и помирает.
Что там родители его, что он берлинский, местный.
Его войной домяло до своего подъезда.
И дед поверх своих поклаж, хоть был не сильный сам,
взвалил его и на этаж, туда, где папа с мамой.
Где взрывом балку повело, где теплится лампада.
Встречайте фрау своего, немецкого солдата.
Дед, говоря про этот миг, вдруг сразу изменялся.
Про страшный материнский крик, про то, как там остался.
Как в кухне, где горел шандал, воды ему нагрели.
Как с грязью ненависть смывал за годы и недели.
Как спал на белых простынях среди войны и ада.
И видел сны о мирных днях в [F#] долине Арарата.
Как утром снова он пошел к победной близкой дате,
услышав сзади, дамки шел, ответив ему, прощайте.
[N] Тут я перебивал всегда, дослушивал едва ли.
Дедуня, что за ерунда?
Давай, как вы стреляли.
Давай, как ты горел в огне, чуть не погиб на мине.
Неинтересно было мне про простыни в Берлине.
Но дед что-то замолкал, шел за добавкой каши.
И кашу снова в рот толкал, чтоб стал быстрее старше.
Его уж нет, а я большой.
И вдруг я
Все до рождения моего они поумирали.
Но я не обделен судьбой, я все равно счастливый.
Был рядом дед, пусть не родной, но горячо любимый.
Он был не русский, из армян, с деревни, из народа.
А Гван Тигранович Григорян, двадцать шестого года.
Он был герой и ветеран, такой, что прямо с книжки для всех.
А я ему кидал за шиворот ледышки.
Я про войну все с детства знал, ведь дед без всякой лажи
мне каждый день преподавал с тарелкой манной каши.
Все было так.
Он мирно пас овец у Арарата.
И вдруг взяла, пошла на нас немецкая армада,
чтобы ни русских, ни армян здесь не было в природе.
Но тут подъехал дед Агван, и он был резко [F#] против.
Подъехал, правда, не один.
Стекались, словно реки, [G#m] туда и тысячи грузин, казахи и узбеки.
Разноязыковой толпой они в окопы сели.
И в тех окопах всей гурьбой мгновенно обрусили.
Вместо овец на этот раз другие были звери.
И дед в прицел свой тигра пас, крутил хвоста пантере.
По-русски с ним общение шло сперва не идеально,
но фразу «башню сорвало» он понимал, буквально.
Я с дедом мог тарелки три съедать той самой каши,
внимая, как они пошли на запад пешим маршем.
И, как всегда, в который раз в итоге накидали.
А дальше шел такой рассказ, как в слезном сериале.
Берлин, апрель, земля дрожит, снаряды пули градом,
и дед по улице бежит с трофейным автоматом.
[F] Кругом разбитые дома, как гор кавказских гребней.
С собой у деда пять гранат.
Вдруг глядь, на куче щебня.
Лежит скулит от страшных ран, один как щепка в шторме.
Такой же, как и он пацан, но лишь в немецкой форме.
И тычет деду на окно, руками объясняет,
что он у дома своего лежит и помирает.
Что там родители его, что он берлинский, местный.
Его войной домяло до своего подъезда.
И дед поверх своих поклаж, хоть был не сильный сам,
взвалил его и на этаж, туда, где папа с мамой.
Где взрывом балку повело, где теплится лампада.
Встречайте фрау своего, немецкого солдата.
Дед, говоря про этот миг, вдруг сразу изменялся.
Про страшный материнский крик, про то, как там остался.
Как в кухне, где горел шандал, воды ему нагрели.
Как с грязью ненависть смывал за годы и недели.
Как спал на белых простынях среди войны и ада.
И видел сны о мирных днях в [F#] долине Арарата.
Как утром снова он пошел к победной близкой дате,
услышав сзади, дамки шел, ответив ему, прощайте.
[N] Тут я перебивал всегда, дослушивал едва ли.
Дедуня, что за ерунда?
Давай, как вы стреляли.
Давай, как ты горел в огне, чуть не погиб на мине.
Неинтересно было мне про простыни в Берлине.
Но дед что-то замолкал, шел за добавкой каши.
И кашу снова в рот толкал, чтоб стал быстрее старше.
Его уж нет, а я большой.
И вдруг я